Если имя и место проживания стали основными средствами индивидуализации человека, то социальное положение, а прежде — сословная принадлежность, выступали в качестве средства категоризации, то есть распределения населения по отдельным социальным категориям: дворянство, духовенство, купечество, мещанство, крестьянство. Подобного рода категории вводились с целью создания своего рода ранжирования различных групп населения, поскольку основаны на различном статусе этих групп и соответственно, разных правах.
Указание на сословную принадлежность (звание, занятия) в идентификационных документах входило в минимальный набор необходимых сведений о человеке и являлось столь же обязательным, как и указание имени. Звание считалось своего рода «врожденной» характеристикой человека, его породы, навсегда закрепленной за ним и определялось по происхождению, то есть кем были родители и глубже, предки. Лишь с появлением возможности перехода в другое сословие (а такую возможность в после петровское время давало достижение определенных чинов по службе, а кроме того, образование и почетное гражданство) отношение к этой характеристике начинает меняться.
На рубеже XIX–XX веков официальная точка зрения на социальное устройство России все меньше соответствовала реальным социальным идентичностям. Если судить по материалам Первой Всероссийской переписи 1897 года, население империи классифицировалось по традиционным сословным категориям. В то же время сами граждане пользовались смешанными определениями своего социального статуса, среди которых весьма распространены были указания на род занятий — например, «преподаватель гимназии» или «инженер», «служащий банка» и прочее.
Новая эпоха началась с отмены сословий и чинов. Одним из первых декретов советской власти упразднялись все существовавшие «сословные деления граждан, сословные привилегии и ограничения», а также чины и титулы: «…устанавливается одно общее для всего населения России наименование — граждан Российской Республики». Вызванный революцией хаос в социальном пространстве требовал введения новых принципов категоризации теперь уже вне сословного общества. Основной с точки зрения большевиков принцип лежал на поверхности: классовая борьба сама по себе предполагала деление на теперь уже бывших эксплуататоров и передовой класс — пролетариев и их союзников. Характерно, что первое документальное оформление граждан нового государства было проведено именно по этому признаку: уже в 1918 году были введены так называемые трудовые книжки для не трудящихся (то есть для бывших эксплуататоров), для того чтобы приобщить их к общественно полезному труду.
Систематическая работа по определению актуального классового состава началась только после Гражданской войны. К середине 1920-х годов сложилась «методика» выявления социальной принадлежности в зависимости от того, кем был человек до революции. Однако она могла применяться лишь к определенной возрастной категории — к тем, кто до революции был взрослым, поэтому вскоре перешли к более «гибким» методам.
Одна из первых инструкций по определению социального положения вышла в 1925 году, принадлежала НКВД и имела примечательное название: «О введении новой системы ознакомления с личностью заключенного и результатами его пребывания в месте заключения». В ней предписывалось следующим образом описывать социальное положение заключенного: «Вырос в семье, а) богатой, средней, бедной; б) рабочего, ремесленника, крестьянина, мелкого, среднего, крупного торговца, чиновника, интеллигента и т. д.». Смысл такой классификации вполне очевиден: отделить «социально чуждых» от социально близких. Неопределенность границ никого не смущала. Если человек говорил, что он вырос в «средней» семье, его скорее причисляли к «богатым», чем к «бедным».
Уже в следующем, 1926 году вводятся так называемые трудовые списки, в которых устанавливалась следующая номенклатура социальных типов: «рабочий», «колхозник», «крестьянин-единоличник», «служащий», «учащийся», «писатель», «художник», «артист», «скульптор», «кустарь», «пенсионер», «иждивенец», «без определенных занятий». Реально в этой классификации эксплицировалось не столько «социальное положение», сколько область занятий. Нетрудно заметить, что дворянам, купцам, лицам духовного звания и другим места в нем не нашлось. Так или иначе, ко времени введения паспортов в 1932 году в государственных органах уже сформировались определенные установки по отношению к социальной дифференциации населения.
Введение паспортной системы происходило под лозунгом очищения городов от «социально чуждых элементов». Трудовым массам разъяснялось: «Паспорт дает возможность „проявить“ подлинное социальное лицо его владельца. Поскольку он становится единственным документом, дающим право на проживание в городах, паспортная система тем самым поможет отцедить образовавшуюся здесь накипь». Собственно, то же самое содержалось и в служебных инструкциях по введению паспортной системы: «Главная цель выдачи паспортов — точно установить социальное положение».
Если следовать этой логике, графа «социальное положение» должна была стать главной в советском паспорте, однако таковой не стала. Дело в том, что основная интрига — а именно определение социального положения и отделение своих от «чужих» — решалась еще на подступах к паспорту, поскольку паспорт могли получить только те, кто соответствовал номенклатуре социально приемлемых типов. В паспорте фиксировался лишь один из легитимных вариантов. Все остальные «социально чуждые» категории населения автоматически исключались из паспортной классификации, а их представители заносились в особые списки на выселение.
В паспортных документах учреждалась и фиксировалась официальная социальная иерархия, вершиной которой были рабочие. Из их числа во время паспортизации формировались бригады помощи милиции, призванные установить «подлинное социальное лицо» претендентов на получение паспортов и соответственно, на проживание в режимной местности. Энтузиазм, с которым действовали отряды «экспертов», объяснялся не только идеологическими соображениями и классовой ненавистью, но и вполне прагматически: освобожденная жилплощадь заселялась в первую очередь активным пролетариатом и так называемыми ответственными работниками. Комиссии по паспортизации захлестнула волна доносов: «Доносили на соседей: бывших служителей культа, на тех, у кого обнаруживали „буржуазные наклонности“, или на тех, кто якобы занимался какими-то махинациями». В сомнительных случаях ОГПУ приступало к проверке заявленного социального происхождения.
Актуальные для органов управления социальные идентичности были гораздо разнообразнее, чем официально объявленные. Кроме утвержденных категорий, в нее входили те группы, которые как раз отсутствовали в паспортном списке: кулаки, купцы, жулики, проститутки, дармоеды и так далее. На их выявление и были направлены усилия организаторов паспортизации. По сути дела, паспортная номенклатура социальных положений отражала не существующую, а официально одобренную и предписанную на настоящий момент социальную структуру. Тем самым не вошедшие в нее социальные группы оказывались несуществующими в официальном социальном пространстве. Эта невидимость «эксплуататоров» и «асоциальных элементов» закреплялась отсутствием у них паспорта. Точнее, предполагалось, что они должны быть непременно выявлены и проявлены, но в другом спектре социального пространства — в качестве врагов, которые должны быть снабжены другого рода документами, а именно делами и справками заключенных. При получении паспорта главным была даже не конкретная позиция на шкале социальных состояний, а то, в какую часть спектра человек попадал и, соответственно, получал он паспорт или нет.
После проведенной во время паспортизации сортировки населения ажиотаж вокруг определения социального положения заметно утих. В принятой в 1936 году сталинской конституции все граждане Страны Советов обретают равные права независимо от «социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности». Несмотря на провозглашенное равенство, «классовый подход» сохранялся, но в специфическом варианте. После длительных поисков были выделены три социальные не антагонистические категории: рабочие, колхозники и интеллигенция, пришедшая на смену служащим. И только в 1974 году из Положения о паспортах был исключен пункт о фиксации «социального положения». Проект «СССР как классовое общество» был фактически завершен. В реализации этого проекта паспорту была отведена особая роль — быть основным инструментом конструирования и поддержания новой социальной структуры.
Непростую историю пережила в России категория национальной, то есть этнической принадлежности. В дореволюционной России национальность в документах не фиксировалась, а если требовалось, то определялась, как правило, по вероисповеданию и/или языку. Официальная практика была такова, что, например, лютеране считались немцами и наоборот: вчерашний немец автоматически становился русским, после того как принимал православие. Известна сцена из «Дамы с собачкой» Антона Павловича Чехова:
— Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию: на доске написано фон Дидериц, — сказал Гуров. — Твой муж немец?
— Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам он православный.
В последние десятилетия империи национальность (в тех случаях, когда возникала необходимость в ее фиксации) все чаще определялась не столько по вероисповеданию, сколько по «родному языку».
Разработка советского проекта «национальность» осложнялась тем, что значительная часть населения не имела вовсе или имела весьма смутные представления о своей национальной принадлежности, да и устойчивого перечня «национальностей», проживающих в СССР, не существовало (собственно и до сих пор списки «уточняются» при каждой переписи). На вопросы «Кто вы?», «Какой народности?» обычно отвечали: «Мы здешние (тутошние)» или «Мы крестьяне / мусульмане / католики» и так далее.
При рассмотрении этой категории следует также учесть, что сразу после революции была упразднена прежняя сословная структура, а с 1918 года были отменены всякие указания на вероисповедание в документах, удостоверяющих личность. Новой власти требовались постоянные категории, с помощью которых можно было бы разделить население на определенные группы для более эффективного проведения своей политики.
Введение категории «национальность» в советский паспорт на первый взгляд не очень согласуется с принципом равенства. Формально все национальности обладали одинаковыми правами, однако в реальности дело обстояло иначе и в последующие годы это проявится в полной мере. Идея равенства всех национальностей СССР на первых порах подкреплялась и фактическим отсутствием официальных правил определения национальной принадлежности. «Положение о паспортах», вышедшее в 1932 году, никак не регламентировало процедуру определения национальности: запись производилась со слов владельцев паспортов. Другими словами, все получавшие паспорта могли указать национальность, руководствуясь своими представлениями. В Инструкции работникам пунктов по заполнению паспортов и временных удостоверений от 26 января 1933 года никаких сложностей по этой графе не предусмотрено: «Графа 3. Национальность. Пишется национальность владельца паспорта — русский, украинец, грузин, белорус, еврей, латыш и т. д.». Заполнение этой графы практически никак не контролировалось и на нее не обращали особого внимания ни владельцы паспортов, ни органы милиции.
Однако к середине 1930-х годов ситуация начинает меняться, что было непосредственно связано с формированием образа страны, находящейся в окружении враждебных сил. Основной угрозой представлялись сопредельные государства, которые имели свои диаспоры в Стране Советов, — прежде всего поляки и немцы. Представители этих диаспор («инонационалы» в терминологии НКВД) рассматривались в качестве потенциальных и реальных шпионов и диверсантов. Задачей органов становилось их выявление и обезвреживание. О характере «обезвреживания шпионской сети» говорят многочисленные свидетельства. В областных архивах находятся данные о том, как сотрудники НКВД, стремясь выполнить план по обнаружению польских шпионов, арестовывали лиц других национальностей и выбивали из них нужную национальность. Например:
«По распоряжению руководящего работника Донецкого УНКВД Вольского путем избиений от 60 арестованных украинцев, белорусов и русских были получены показания о том, что они являются поляками».
Сотрудники НКВД подозревали, что, пользуясь свободой в определении национальности, многие поляки числились по паспортам русскими и белорусами. На поиски «инонационалов» были мобилизованы крупные силы, причем не только из вспомогательных служб. Например, оперативник Вацлав Гридюшко под видом электромонтера получал доступ к домовым книгам и выписывал ежедневно по пять-восемь нерусских фамилий. Планы-то надо было выполнять — не мудрствуя лукаво, в поляки записывали всех с фамилиями, оканчивающимися на «ский».
В вопросе национальной принадлежности чекистам требовалась ясность и она была введена циркуляром НКВД СССР № 65 от 2 апреля 1938 года, которым предписывалось: «Запись национальности должна быть произведена в соответствии с фактическим национальным происхождением родителей». Загвоздка состояла в том, что родители далеко не всегда представляли себе свое «фактическое национальное происхождение». Я уж не говорю о потомках смешанных браков. Кроме того, напомню, что в своих документах прежде можно было указывать любую национальность и поскольку этому не придавалось значения, писали кто во что горазд. Но, пожалуй, не менее важно было то, что этот циркуляр не стал фактом публичного права и о нем не знали даже те, кого он непосредственно касался.
Вообще говоря, чиновники-чекисты ничего принципиально нового не придумали. Определение своей принадлежности к тому или иному роду-племени, народу велось по родителям (хотя были и другие важные признаки: религия, язык, культура). Просто из всех возможных признаков был выделен один — по той причине, что он, видимо, казался им наиболее «объективным», почти наглядным. С его помощью при желании можно установить происхождение, а следовательно и национальность.
Несмотря на то что определение национальности по родителям казалось чиновникам очевидным, как только стали требовать именно этого, возникли проблемы. В разные инстанции приходили сотни писем с вопросом: «Кто я? Помогите разобраться». Но оказалось, что гораздо больше писем от тех, кому приписали, с их точки зрения, «неправильную» национальность. Например, человек считает себя белорусом и вдруг при получении паспорта обнаруживает, что его записали поляком. Это была распространенная практика: работники паспортных столов писали в паспортах то, что им казалось правильным. Естественно, гражданин пытался добиться справедливости и доказать, что запись сделана неверно.
Авторы писем старались обосновать свою «правильную» национальность по тем признакам, которые они считали убедительными в создавшейся ситуации. Основной акцент правильности/неправильности приписанной национальности делался на воспитании, обычаях и шире, культуре. Это сформулировано, например, в письме гражданина Рамих:
«Формально по национальности я значусь немцем, но по существу ничего немецкого во мне нет. Я не знаю ни немецкого языка, ни немецких обычаев и нравов, все время общался и воспитывался среди русских».
Отмечу, что с этого времени для определения национальности в паспортах и в переписях стали применять разные стратегии: в паспортах — по родителям, в переписях остался прежний принцип — по самоопределению.
Новый порядок определения национальности был внесен в Инструкцию по применению Положения о паспортах в 1940 году, но она, как и все паспортные инструкции, была с грифом «Секретно». Письма граждан и запросы от официальных органов продолжали поступать, но НКВД не торопился с открытой публикацией. Лишь в Положении о паспортах 1953 года, опубликованном мизерными тиражами, появились соответствующие разъяснения о заполнении графы «национальность». Таким образом, зазор между свободным определением национальности и предписанным «национальность по родителям» оказался не 20 лет, как можно было бы понять из опубликованных документов, а всего лишь пять (с 1933 по 1938 год) и вызвано это было соображениями «оперативного» (то есть репрессивного) характера.
Эта ситуация прекрасно иллюстрирует функционирование правовой системы в СССР. Официально все эти 20 лет действовали Положения, согласно которым графа «национальность» заполнялась со слов владельцев паспортов. Однако советский человек должен был верить не написанному, а конкретным практикам. Можно сказать, что содержание «совершенно секретного» циркуляра транслировалось в народные массы действиями работников милиции и без особого труда было усвоено этими массами, привыкшими к такой форме восприятия советского законодательства. Причем порядок определения национальности по родителям стал общим: не только для «сомнительных», но и для всех граждан СССР. Можно лишь констатировать, что за весьма короткое время «национальность» из чего-то необязательного и малопонятного превратилась в нечто вполне определенное — свойство, которое каждый человек получает при рождении, наследуя его от родителей.
Новый порядок определения национальности стал действенным инструментом развернувшихся в конце 1930-х и в 1940-х годах этнических депортаций. Одним из многих эффектов депортаций по национальному признаку стало резкое увеличение числа поддельных записей в графе «национальность». Записи «немец», «поляк», «калмык» чаще всего менялись на «русский». Разумеется, не все обладатели «опасных» записей прибегали к подделкам. Были и те, кто пытался «исправить» национальность легальным путем, однако не многих ждал успех. Например, в докладе о работе паспортного отдела милиции за 1944 год отмечено:
«В соответствии с циркуляром НКВД… от 29.12.43 от Управлений милиции поступило и рассмотрено 65 заявлений граждан об изменении в паспортах записи о национальности. Из них удовлетворено — 4, отказано — 42, остальные направлены на периферию для оформления».
Послевоенные поколения воспринимали введенный НКВД порядок определения национальности по родителям как данность. После кампании по борьбе с космополитизмом (1948–1953 годы) дискриминация по национальному признаку перешла из сферы государственной политики в сугубую повседневность и приняла разнообразные формы. Пожалуй, только у тех, чьи родители были по паспорту русскими, не возникало особых проблем с «пятым пунктом», в частности с его восприятием окружающими. Все остальные в той или иной степени ощущали свою принадлежность к «другой» национальности.
Завершая рассмотрение официальных требований относительно этой категории, следует отметить, что введение категории «национальность» в паспорт было проведено в два этапа. На первом этапе (1932–1938 годы) национальность определялась со слов владельца паспорта и ей не уделялось особого внимания. Но когда НКВД потребовалась ясность в этом вопросе, был применен привычный (по примеру установления социальной принадлежности) принцип определения «по происхождению», то есть по родителям. Такое, почти биологическое, определение национальности как наследственного признака давало органам возможность хоть как-то контролировать запись в паспортной графе. Строго говоря, провозглашенный Советами равный правовой статус национальностей противоречил требованию обязательной фиксации национальности. Однако категория «национальность» стала не просто учетной (статистической, как это было в Российской империи), но именно правовой, поскольку национальным сообществам был придан разный статус: одни из них имели свое территориальное образование, другие — нет; одни считались народами, а другие — народностями и так далее. В результате жесткая бюрократическая предписанность определения национальности вступила в сложные отношения с групповыми и индивидуальными идентичностями. Одни восприняли ее как естественное основание своей индивидуальности, у других оно вызвало различные формы отторжения, вплоть до стремления избавиться от предписанной стигмы.
Отмена записи о национальности в новом российском паспорте, который был введен в 1997 году, проявила всю неоднозначность отношения к этой категории широких кругов населения. Судя по развернувшимся спорам, за советское время сформировались по меньшей мере две позиции. За отмену записи были главным образом те, чьи родители принадлежали к разным национальностям. Они, как правило, аргументировали свою позицию тем, что национальность зависит от того культурного контекста, в котором они родились и взрослели. Против исчезновения записи в паспорте выступали те, кто привык определять национальность по родителям и чья этническая самоидентификация совпадала с записью в паспорте. Казалось бы, отмена записи никак не влияла на их идентификацию, однако для многих запись в паспорте была той опорой, в отсутствии которой виделась прямая угроза утраты корней, утраты связи со своим народом.
Забота о сохранности связи с историческими корнями — общее место в установках противников отмены графы. Вместе с тем показательно то, что, по данным этносоциологического исследования, проведенного в 1988 году, почти четверть русских затруднялись ответить, что их роднит со своим народом, кроме соответствующей графы в паспорте. Можно сказать, что запись в советском паспорте (своего рода «паспортная национальность») в конечном итоге приобрела самостоятельную ценность и сама по себе стала существенным компонентом в формировании этнической идентичности.
Источник: arzamas.academy
Удачи в поиске.
